Кухня — это место, где готовят и едят, но иногда она значительно выходит за рамки этого предназначения. Для одного кухня становится мастерской, для другого служит хранилищем воспоминаний. А для кого-то в ней запечатлелись следы молодости. Поэтому во всех кухнях всё время что-то готовится, будь то суп, рис или тоска.

Дом может многое рассказать о своих обитателях. В частности, кухня как средоточие различных домашних дел — это практическое пространство, позволяющее бросить взгляд на образ жизни и ценности жильца. Если взять кухню как объект дискурса, самым привычным подходом будет сфокусироваться на изменениях. Конечно, кухня не может быть субъектом изменений, но она всё это время тем или иным образом отражала их, пусть и медленно.
Изучение того, как вследствие изменений эпохи и среды, а также способа контроля огня всё это время менялась роль и облик кухни, — это хороший метод, позволяющий сравнить образ жизни и культуру прошлого, настоящего и заглянуть в будущее.
Между тем приобретённые с умным видом просвещающие знания сообщают нам мало нового. Потому что любопытство и вопросы, интригующие нас, обычно лежат за пределами современного здравого смысла. К примеру, как кухню, бывшую женской вотчиной, использовали мужчины, и какие воспоминания о ней хранятся в их памяти?

Корейская кухня традиционно была исключительно женской территорией, но последнее время и мужчины всё чаще проникают туда в поисках новых радостных ощущений.

Непривычная кухня
Если деятель искусства изображает некоторое место слишком мрачным и тёмным или, напротив, рисует его в подозрительно светлых тонах, не следует принимать это за чистую монету. Во многих случаях художники — это противоречивые люди, обладающие выдающимся талантом к раздуванию или размыванию эмоций. Возможно, предполагаемый конфликт или даже противостояние в реальности никогда не существовали. Это побочный эффект, возникающий, когда человек пропускает реальное жизненное пространство через себя. Способ, которым заводятся эти самобытные отношения, иногда обладает большей убедительной силой, чем эмпирический анализ, заставляя нас сопереживать, втягиваться и понимать людей и пространства.
Рене Магритт, известный, в частности, своей картиной «Это не трубка», писал свои работы в кухне, где также ел и принимал гостей. Он никогда не стремился иметь нормальную мастерскую, считая её не более чем частью клише, подобно бороде или берету — частому атрибуту парижских художников. Художник предпочитал работать в тесной кухне, одетый в костюм, где то и дело натыкался на обеденный стол, обжигал руку о сковороду, получал дверью по локтю каждый раз, когда кто-нибудь входил или выходил, из-за чего кисть опускалась на холст не там, где было нужно. А во время приёма пищи ему приходилось прерываться и убирать свои принадлежности — мольберт, палитру, кисти, чтобы потом снова доставать их и раскладывать, повторяя эту процедуру несколько раз в день.
Видимо, поэтому в его работах часто появляются вещи, которые можно увидеть на кухне, такие как кусок сыра под стеклянным колпаком из работы «Это кусок сыра» или багеты, летящие по небу строем, словно самолёты, в работе «Золотая легенда». Изобразив реалистично заурядные объекты в неожиданном окружении, художник отнимал у них привычность. Поль Нуже, поэт, стоявший у истоков сюрреализма в Бельгии, говорил, что, увидев работы Магритта, зритель обнаруживал, что «мир изменился, что больше нет никаких заурядных вещей».
Бывший дом Магритта с той самой кухней теперь стал музеем, расположенным в округе Йетте, на окраине Брюсселя. В этом доме художник с женой прожил 24 года, вернувшись из Парижа в 1930, году после того как был изгнан из кружка французских сюрреалистов из-за разногласий с Андре Бретоном.

Кухня, где варится суп
В 1946 году, когда Магритт на своей тесной кухне закончил работу над произведением «Это кусок сыра», в Корее молодой поэт в возрасте 20-ти с небольшим лет публикует свой первый сборник стихов «Олень».
Родившийся и выросший в период модернизации Пэк Сок, окончив школу Осан, изучал английскую литературу в Японии, в университете Аояма Гакуин. Будучи представителем элиты и одним из стильных, хорошо образованных молодых людей, которых называли «modern boys», он работал редактором журнала «Женщины», издаваемого газетой «Чосон ильбо».
Он «фланировал по перекрёстку Кванхвамуна, откинув назад полы своего светло-зелёного двубортного пиджака, а его чёрные волосы трепетали на ветру, словно волны полярных морей», но в противоположность своей внешности воспевал в своих стихах традиции Кореи, в частности этнографический мир своего родного Чончжу (провинция Северная Пхёнан), что было для всех шоком. И если Им Хва критиковал его поэзию за регионализм, утверждая, что она не отражает универсального эмоционального кода нации, то Ким Гирим восхищался его творчеством, в котором поэт показывал «бесхитростное лицо родной земли».
Поэзию Пэк Сока можно назвать буколической в том смысле, что она восходит к его детству в Чончжу, но в то же время его творчество явно отличается от обычной «деревенской литературы». Поэт держит свой детский опыт на расстоянии, позволяя своим героям говорить о нём, используя сдержанный нарратив. При этом его поэзию отличает богатство языка, которое коренится в обычаях провинции Северная Пхёнан и шаманских верованиях, блестящее использование диалекта и крайний имажизм как во фламандских миниатюрах.
Для поэта одним из очарований родного края была еда — в 33 стихотворениях его сборника «Олень» упомянуты 46 разных блюд. Названия блюд местной кухни не знакомы даже большинству корейцев. Кухня как «колыбель» еды также часто появляется в стихах Пэк Сока. И на этой кухне в котле всегда что-то варится.
«Мы спим до тех пор, пока сквозь щели боковых бумажных раздвижных дверей не начнёт проникать аппетитный запах варящегося супа «муичжинге-кук»; в кухне шумят бойкие свояченицы» (из стихотворения «Семья в деревне, часто посещаемой лисами»).

В стихах Пэк Сока часто появляется образ кухни, а в котле всегда варится какой-нибудь вкусно пахнущий суп. То, что в котле что-то варится, означало, что готовится еда и что одновременно в комнатах становится тепло.

«Ночью накануне праздника в кухне свежо и светло, открывается и закрывается крышка чугунного котла, в котором томится вкусный пахучий суп из бычьих костей» (из стихотворения «Давняя ночь»).
«В тёмной кухне старый овдовевший свёкор варит суп из водорослей. / В одиноком доме на другом конце деревни тоже варится суп для роженицы» (из стихотворения «Тихая граница»).
В прежней Корее кухня обычно примыкала к главной комнате женской половины. У стены сооружали глиняную плиту, на которую ставили большие и малые чугунные котлы. В очаге под плитой разводили огонь, чтобы готовить еду и отапливать соседние комнаты: горячий воздух шёл под полом по трубам и выходил через дымоход. Когда что-то варилось в котлах на плите, это означало тёплые комнаты и горячую еду, символизируя умиротворение в семье, где всё идёт как надо. «Муичжинге-кук», от одного запаха которого рот поэта наполнялся слюной, когда он лежал в полудрёме холодным зимним утром, — это блюдо провинции Северная Пхёнан. Этот наваристый, но лёгкий суп сочетает в себе свежий вкус дайкона и аппетитный вкус «чоткаля» из креветок.
Одетый, как истинный «modern boy» Пэк Сок прогуливался по улицам Кэсона (Сеула) XX века в период японского колониального правления, но его вкус, обоняние и эмоции принадлежали традиции северной деревни Кореи XIX века, где «маленькая шаманка танцует на резаках для соломы», и люди верили, что «если болит живот после диких груш («тольбэ»), нужно поесть ягод боярышника («ттольбэ»)». Возможно, его несчастья происходили из этого зазора между современностью и традицией, потерей своей страны и колониализмом. Пять браков, навязанных родителями, и частая смена работы, а также бродячая жизнь наполнили мир его поэзии после сборника «Олень» сожалением и горечью вместо тёплых воспоминаний о родной деревне.
Рой Ф. Фостер в своей биографии Уильяма Йейтса замечает, что знаменитая фраза Наполеона о том, что «для того, чтобы понять человека, нужно понять мир в то время, когда ему было двадцать лет», идеально подходит к случаю Йейтса. Как специалист по английской литературе Пэк Сок не мог не знать о личностном кризисе, который пережил поэт в детские годы, и о его привязанности к мифам и легендам родной Ирландии. Но в отличие от Йейтса, сумевшего найти своё место посреди политического и социального смятения, корейскому поэту не удалось этого сделать. Сразу после Второй мировой войны, когда Пэк Сок был вынужден выбирать между Севером и Югом, поэт предпочёл вернуться в родной Чончжу на Севере, и там закончились его литературные попытки, в которых было столько индивидуальности. Позднее истории корейской литературы пришлось описывать Пэк Сока в его поздние годы как «поэта печали и смирения», который не смог более осваивать первозданный мир воображения корейцев.

В кухне храма Тхондо-са в Янсане провинции Южная Кёнсан монах ждёт, когда сварится суп. Автор этой статьи тоже одно время служил на кухне храма Санвон-са, где варил суп для обитателей храма и мыл посуду.

Пустая кухня
Дом, где жил поэт Со Чжончжу в столичном районе Садан-дон, включён в список наследия будущего Сеула. В этом доме поэт прожил с супругой последние 30 лет своей жизни. Его творческий псевдоним, Мидан, означает «недостроенный дом» и, по аналогии, «человека в процессе становления». Но в противоположность столь скромному имени многие корейцы считают Со Чжончжу величайшим представителем современной корейской литературы.
В углу кухни лежит квитанция о сборах на ночного сторожа, датируемая 1978 годом. А на стене в рамке висит фотография. На ней супруги, одетые в традиционные летние жакеты из белого рами, сидят рядом на каменной ограде сада, щурясь от яркого солнца. О супруге поэта, г-же Пак Оксук, может немного поведать газетная заметка, написанная ею в молодые годы и содержащая её личный рецепт крабов в соевом соусе:
«Для этого блюда берут маленьких пресноводных крабов «чхамге» (китайский мохнаторукий краб), которые водятся на рисовых полях или в ручьях. Когда задует наводящий тоску осенний ветер, а на полях начнёт созревать рис, «чхамге» становятся мясистыми, а их внутренности темнеют. Именно в это время их можно заквасить в соевом соусе особенно вкусно».
Поэт оставил сотни стихов, но ни в одном не выразил свои мысли о кухне. Это довольно неожиданно для человека, который, глядя на «три тысячи мисок чистой воды, / что ставила жена на помост с чанами каждый день на рассвете / и молилась, чтобы я ей не изменял», вопрошал: «Может быть, в тот день, когда я первым отправлюсь на небеса, она наполнит пустую миску моим дыханием?» (из стихотворения «Моя жена»).
Моё разочарование смягчило стихотворение под названием «Поэтика».
«Чечжуские хэнё, что живут, собирая абалонов в море, тоже / оставляют самые лучшие из них на подводных скалах, / чтобы сорвать в тот день, когда придёт любимый. / Так что лучшие абалоны поэзии тоже оставь там. / Или, сорвав их все, будешь скитаться, опустошённый? / Оставив их в море, стремиться к ним — вот удел поэта…»
Сейчас в доме никого нет. Только в кухне на первом этаже на столе одиноко стоит банка пива. После смерти жены 85-летний поэт отказался от всякой пищи и, сидя в одиночестве за кухонным столом, только пил пиво. Он умер, не прожив и трёх месяцев. Об этом мне рассказала моя жена. Похоже, она понимает, что он чувствовал.

Застенчивая кухня
В Корее XX века, когда ещё были сильны патриархальные традиции, мужчины редко делились своими чувствами по поводу кухни. Но в то же время, наверняка, мало у кого не сохранилось о ней никаких воспоминаний. В детстве, проголодавшийся или обуреваемый скукой, я часто стоял у кухонной двери, разглядывая тёмную кухню. Мой взгляд неизменно привлекал буфет, единственный предмет мебели, чьё содержимое было скрыто от глаз. Стоило открыть дверцу, как в нос ударял аромат кунжутного масла и смесь кисло-солёных запахов, как от протухшей рыбы, которые шли от круглых следов, оставленных бутылками и кувшинами с разными непонятными жидкостями. Оглянувшись по сторонам, я зачерпывал ложку мёда из горшка и отправлял её в рот или вытаскивал немного мелочи из маминого кошелька, лежащего в углу буфета.
Лет в 10-11 кухня превратилась для меня в место исполнения домашних обязанностей. Однажды, когда я поддерживал огонь, сидя перед глиняной плитой, в дверях кухни внезапно появилась девочка, сидевшая со мной за одной партой. Она смотрела на меня, прислонившись к дверному косяку. Непонятно, по какому поводу, она, похоже, вдруг подружилась с моей младшей сестрой. От смущения я не мог даже поднять голову и, глотая едкий дым, так и сидел без движения на кухонном полу. И даже не смог поблагодарить её за зелёную дикую грушу, которую она дала мне во время обеда.
Повзрослев, я обычно сидел на полу тёмной влажной кухни, подбрасывая дрова в огонь, и вдруг в волнении срывался с места, чтобы записать слова песни, звучвшей по радио. А ещё, когда в мою 20-ю зиму я твёрдо решил уйти из дома и, расспрашивая прохожих, дошёл до храма Санвон-са на горе Одэ-сан, местом, где я заглатывал холодную лапшу, которую мне дала пожилая буддийская монахиня, была узкая веранда, примыкавшая к кухне. Я остался там на какое-то время во флигеле, крытом соломой, где жили монахи и дровосеки. В той кухне я разжигал огонь, варил суп для живущих и работающих там людей и мыл посуду. А в свободную минуту вместо буддийских сутр читал стихи Ким Суёна.
«Имея две комнаты, гостиную, опрятную кухню и несчастную жену, / неужели может быть настолько неловко жить, как другие, хотя бы внешне!» (из стихотворения «Часовой облаков»).
Искренний, прямой и чувствительный Ким Суён, возможно, является самым строгим к себе поэтом в истории корейской литературы. Пристально наблюдая за собой, он описал всю свою жизнь, ничего не скрывая и не приукрашивая. Таков был мир, с которым я столкнулся, когда мне было около 20 лет.